Вадим ЧЕРНЯК

БОЛЬНИЦА

<поэма>

Когда в переполненной палате не­вралгической клиники тебе вдруг при­помнилась жёлтая, сожжённая солнцем степь, ползущие по ней колонны авто­машин, пушки, полевые кухни, радио­релейные установки, крытые брезентом; тягачи, бронетранспортеры и легковые газики, ты хотел лишь – поточнее вос­становить в памяти, как все это было тогда – двадцать три года назад. И ты заставил себя снова увидеть дорогу на №-ский полигон – всю изуродован­ную колесами и гусеницами, и белею­щие по её обочинам ромашки, и черную пыль, клубящуюся далеко в степи, где терялись, словно уходя в небытие, ко­лонны автомашин... И – другую степь, голую и заснеженную, взявшую в коль­цо строящийся город, и мутное серое небо над ней, сливающееся у горизон­та со снегом. Тебя оглушило тогда удивительное ощущение полной тишины, казалось, будто находишься в середи­не огромного молочного шара, и всё, что осталось от тех дней, связано с ощущением полной тишины.

Не принадлежа ни к какому литературному лагерю, стремясь в стихах, как и в жизни, по возможности остаться частным лицом, сколько раз ты за­думывался над тем, какую плату за это потребуют обстоятельства? Она ока­залась смехотворно невысокой. Впро­чем, пока, быть может, ты оплатил то­лько эпиграф...

Expertо crede[1]

В марте грязь шелушилась по грядам,

а с апрелем вступила в права,

разметавшись по весям и градам,

потрясающая синева.

Стали яростней краски рассветов,

и с бескрайней весной заодно

тени чёрных по сути предметов

голубеют, как горы в кино.

Небо звонко, высоко, открыто

и немного похоже на щит –

ослепительного колорита,

и от этого сердце стучит.

Над равниною, над перекрестьем

магистралей, над пеною вод,

над промытым дождями предместьем

сизый голубь, как яхта, плывёт.

Словно тучи прошли по России

и пропали в пределах иных,

и глаза удивительно сини

у детей и душевнобольных.

1

Вот –

это каменное зданье.

Вот –

комья бурые земли.

Ремонт...

Разорвано сознанье.

К чему тогда слова, названья?

Я помню: утром привезли.

Был ветер сильный и холодный,

был непременный ритуал

дурацкой процедуры водной,

хоть и казался чем-то главным –

так я бесславным и бесправным

больным седьмой палаты стал.

2

Вот это каменное зданье...

В награду или назиданье

моя тревога, мой удел,

моя печаль, моя усталость?

Вошёл – и за чертой осталось

всё, что имел и чем владел.

Меня обули, как могли,

худую телогрейку дали,

в большие книги и реестры

всё записали, занесли

привычки, взгляды, мысли, жесты.

Успокоительно сказали:

– Не так уж плох диагноз ваш.

Я поднялся на свой этаж,

и дверь захлопнулась за мною.

Был вычерчен в окне пейзаж

с нераспустившейся листвою:

заводик, силуэт моста,

НИИ кирпичная коробка

и Яузы, текущей робко,

пугающая нищета.

До горизонта – видел я –

огромный город простирался,

и горько, сколько ни старался,

туда рвалась душа моя,

пускай без долгих размышлений

и, уж конечно, без труда

им был я вышвырнут сюда –

не пламенный борец, не гений,

обыкновенный человек,

потомок ящериц, растений,

не выдержавший напряжений

весны, ударов, потрясений,

всего, чем так богат наш век.

В стране прибавилось калек.

Я знал, как трудно в этом зданьи

среди других, подобных мне,

рассчитывать на состраданье.

Терпенье было там в цене.

3

Итак –

в почти психиатричке:

режим, халаты, чистота.

Как в запоздалой электричке,

кругом все заняты места.

Палата номер семь.

Здесь тихо.

И медленно, день ото дня

доброжелательней, врачиха

исследует всего меня.

То с юмором, а то серьёзней

вопросы...

Видно, тем ценней,

чем проще я и скрупулёзней

по делу отвечаю ей.

И думаю над тем, как скоро

достиг спокойствия души.

Томясь в тоннеле коридора,

украдкой курят алкаши.

У них у всех свои заботы,

печали, горести свои.

Ждут четверга или субботы,

свиданья с членами семьи.

Весь день полным-полна курилка.

Чего ни обсуждают тут?

Нежданно радость: жив курилка!

Другие так – сидят и ждут.

Обед простой: компот и каша.

Зато почти не вижу снов.

По вечерам гуляет Саша

в сорочке, хоть и без штанов.

Что, неприглядная картина?

Но чем-то трогают до слез

наивные глаза кретина –

в них нет подделки, всё всерьёз.

Пить, есть и спать его работа

до самого скончанья дней.

О, прямодушье идиота,

быть может, ты всего верней!

Недаром, значит, уравняла

судьба решительная нас,

и от него уже нимало

не отличаюсь я подчас.

Какой покой!

Аж скулы сводит.

Воспринимаю, как кошмар,

когда магнитофон заводит

полукрасавец-санитар.

Веду, как все, подсчёт неделям

и храпы слушаю в ночи.

С сержантом Геной честно делим

свои домашние харчи.

Как все, лекарства принимаю,

шучу, готовлюсь к Первомаю,

забросил умные тома

и реже, реже вспоминаю:

"Не дай мне бог сойти с ума".

4. Воспоминание об электричке

Дубна – Москва

Рельсы от влаги блестят,

и семафоры мигают.

Мимо сугробы летят,

сосны и ёлки мелькают.

Что там? Ещё Яхрома?

Озеро? Дым над трубою?..

Ах, не настигла бы тьма

до разговора с тобою!

Сосредоточен и тих

я размышлял не вчера ли:

"Как с точки зренья морали

круг рассуждений моих?

В плоскости же бытовой

жизненного промежутка, –

думал я, –

стать роковой

может потеря рассудка".

Думал я:

"Что же тогда

будет с тобою, Елена?"

Мимо летят провода,

тракты, канала колено,

рощица, блюдечки луж,

лента тропинки отлогой...

Думал я: "Попросту чушь

в голову лезет дорогой".

5

Нет, не так нас Господь замесил!

Если ты не имеешь в наличности

ни желаний, ни воли, ни сил,

происходит стирание личности.

Происходит старенье её,

несмотря на старанье врачебное.

– Не бесплодно ль страданье моё? –

тихо зеркало спросишь волшебное.

Нагрешил... Искупимо ль сполна

всё, что есть и ещё обнаружится –

в дни, когда отликует весна,

хлопья белые снова закружатся?

6

"Дремли, лекарства принимай...

Да ведь потянет к дрёме,

когда встречаешь Первомай

ты в сумасшедшем доме", –

так рассуждал абориген

седьмой палаты, хмурый,

обросший, словно Диоген,

в носках и куртке бурой.

Мы скользких не касались тем

как бы по уговору.

Я вслушивался между тем

в шаги по коридору.

Они шуршали...

Тут как раз

с невнятным междометьем

явился Некто среди нас,

став в разговоре третьим.

Он в прошлом – ротный политрук,

и, стало быть, недаром

слова его вскипали вдруг

в тот день запалом ярым.

Как будто дрогнула броня:

читались гнев и горе,

и отблеск стали и огня

в его туманном взоре.

Лишь после, отдышась с трудом,

он связанно и в лицах

поведал повесть нам о том,

зачем он здесь томится.

7. Повесть бывшего ротного политрука

о его жизни

«Я с детства парень был бедовый.

Случайность, что остался цел.

Моя мамаша – завстоловой,

отец – окрестный участковый,

а сам я делал, что хотел.

Не знал в года перед войною

ни страха, ни печали я.

Жил жизнью грешной и земною.

С войною же совсем иною

дорога сделалась моя.

Июль... Путёвка комсомола...

Саратовская политшкола,

где вместо всяческих наук

я получал другие знанья

(в итоге – каменное зданье!)

и вышел – ротный политрук.

Необходимы подтвержденья?

Всё, как в аптеке: два раненья,

контузия и нервный шок,

по вечерам саднит висок.

Есть и награды от державы.

Надену китель поутру:

медали, звёздочка, две "Славы".

Про "Славы" – это, впрочем, вру.

В багровом зареве салюта

теперь навек погребены

труды и дни былой войны...

Благословенная минута!

А сколько в ней заключено –

и торжество, и боль, и беды,

все перемешано:

победы,

кровь и окопное дерьмо.

Мы радовались, пили, пели,

стремясь туда, куда вело

нас трижды проклятое зелье.

Вот тут-то всё произошло.

Гудел девятого барак…

Высокий, стриженный под польку,

однополчанин мой, чудак,

спросил:

– За что ты кокнул Кольку?

Ужель не помнишь ничего,

ведь ты ж расстреливал его?

Не сразу вспомнил:

было дело.

Приехал начполитотдела,

всё буйствовал:

– В расход, в расход! –

Мой первый труп в мой первый год...

Да, кокнул Кольку-самострела,

чтоб не позорил третий взвод.

...Рассорились. Расстались вскоре.

Той ночью я увидел сон:

стоял, как пень, на косогоре,

а прямо предо мною – он.

И глухо щёлкает курок.

По вечерам саднит висок.

С тех пор пошло – я крепко запил,

забеспокоилась родня.

Мой заместитель Груздев Павел

катал телеги на меня.

А я всё пил, не просыхая.

Уже с тверёзой головой,

бывало, встану чуть живой –

и в магазин. Тоска такая!

А Колька, Колька что ни ночь…

Короче, сделалось не в мочь.

Спьяна в милицию явился,

направил заявленье в суд:

мол, так и так, я есть убийца.

И тотчас оказался тут».

Раздался грозный клич: "Обед!",

и прервалась беседа.

Когда обед – не до бесед,

ну, а после обеда

сосед-мыслитель Диоген

узнал у тети Насти,

что друг наш убыл на рентген

и сгинул в одночасье.

8

Какое сегодня число?

Не поголубела ли даль?

Не с западной ли стороны

был ветер? Сухой или влажный?

Бессмысленное ремесло

вгонять за деталью деталь –

хоть будь они трижды верны –

в пейзаж, где детали неважны...

Вот думаю: вдруг "неважны"?

Жаль, нет словаря под рукой.

"В больнице? Ты шутишь! Опом...

А кажется, так и на деле!"

Кому мы – поэты – должны?

И осуждены по какой

статье? На собраньи каком –

при нищенском нашем наделе?!

Нет в мире печальнее мифа,

чем миф про строптивца Сизифа.

Не длинна и не глубока

течёт предо мною река,

как бы затаивши обиду,

такая же нищая с виду.

Пора, засучив рукава,

за труд настоящий приняться!

И строки забыть, и слова,

до истинных истин подняться...

Да будет пасущий коров

всезнающ, умён и здоров,

и мне поручили бы, что ли,

в приветственной выступить роли.

...Дороги опять замело.

Кружится наш шар на оси.

Сменяется теменью свет.

Известны ль регламенты строже? –

Какое сегодня число? –

у бедного Саши спроси,

заведомо зная, что нет

ответа на это... И всё же...

9. Монолог равнодушного

Бойся равнодушных...

Бруно Ясенский и др.

Наконец-то всё равно:

падать или подниматься,

чем сегодня заниматься –

карты, водка, домино.

Все проблемы, заодно

неудачи и удачи

(хватит!) так или иначе

отметаю... Решено.

Концентрат или пшено...

Всё равно вино какое,

что за девка под рукою –

в юбке, в джинсах, в кимоно,

и в какой туман окно,

и какое нынче лето,

почему со мною это

и чему оно равно,

и какое там кино

на экранах многоликих,

и в кругу каких великих

место мне отведено.

Всё равно какое дно

и куда поставить ногу,

что давно не слава богу,

слава богу, всё равно.

10

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

11. Карнавал

У постового

волосы дыбом встали.

Полуживого

его увезли –

решили: устал.

А всего-то –

побывал на карнавале.

Десять дней и ночей

в каменном здании

бушевал карнавал.

Все было чинно.

Парадное шествие,

как на празднике.

Лица в масках.

Так и положено испокон.

Тихо было,

участники

понимали: больница.

Никто не гремел, не топал,

не выбрасывался из окон.

Нет ничего внушительней

молчаливого шествия.

Какие костюмы!

Сорочка на Саше бела...

Даже кашель воспринимался,

как происшествие.

Персонал наблюдал карнавал

из-за угла.

Было на что посмотреть:

Гена в форме парадной,

у ротного политрука

пять "Слав" на широкой груди.

Бочку катил Диоген,

и на гармошке трёхрядной

Колька беззвучно наяривал,

вышагивая впереди.

Как нес он гармошку!

Не было чище ноши...

Такая с напутствиями

передается из рода в род.

И все понимали:

он никогда больше

не опозорит свой родной взвод.

Груздев Павел присутствовал.

Плакала тетя Настя.

Она всегда плачет,

когда веселимся мы.

Да что взять с неграмотной,

которая

не понимает своего счастья.

Могла бы и мужа позвать,

отпустили бы его из тюрьмы.

Зато к нам в гости прибыл

какой-то Бруно Ясенский, –

в общем, хороший малый,

жаль – дураковат.

Мы ему подобрали

хотя и женский,

но уж точно – самый яркий халат.

Санитар наш – полукрасавец,

в прошлом алкоголик,

а теперь морфинист, игрок,

парадом командовал,

простирая указательный палец

в сторону главной

из всех возможных дорог.

А потом были танцы.

И женское отделение,

соответственно взбудораженное

по весенней поре,

из-за спин оцепления

ловило каждое наше движение,

расположась в отдалении

в форме каре.

Десять дней и ночей

гигантского карнавала...

Сколько в минуты эти

прозрело заблудших душ!

Сам директор больницы

нас поздравлял устало,

счастья в личной жизни

каждому желая к тому ж.

А потом мы спали, спали,

И снилась нам музыка,

мирная, как морской прибой.

Жаль, не все побывали

на выдающемся карнавале.

Прозевали.

А мог ведь попасть любой.

12

В той тьме, где не помогут фонари,

где весь словарь:

дурдом, халат, палата,

их было ровно сто пятьдесят три

моих – теперь – товарища и брата.

По-разному сюда они пришли.

Иным уж нету выхода отсюда,

поскольку ни в одном конце земли

не изобретено такого чуда.

Мне попросту чуть больше повезло:

могу опять гулять на вольной воле

в прекрасном мире,

где добро и зло

всего лишь отражение их боли.

Прощай, прощай,

палата номер семь!

Ещё покамест порезвлюсь, помаюсь,

хоть и от доли прежней –

насовсем

не отрекаюсь. И не зарекаюсь.

Прощальным жестом поднимаю руку.

Спасибо за приют,

за то, что мне

терпения великую науку

освоить помогла…

Хотя б вчерне.

1977

Публикуется по самиздатовской книжке 1978 года

за выпуском одной главы («На площади пугали слабоумного…»), которую поэт и до, и после считал

самостоятельным стихотворением.

В начальный вариант поэмы эти стихи 1965 года

были включены под номером 10 (перед главой «Карнавал»).

Переработанный вариант поэмы с названием «Испытавшему верь»

Читатель может найти. в книге 1989 года.

Корректор Дарья Ефимова